Гарнитура:GeorgiaVerdanaArial
Цвет фона: Режим чтения: F11 | Добавить закладку: Ctrl+D
Следующая страница: Ctrl+→ | Предыдущая страница: Ctrl+←
Показать все книги автора/авторов: Либан Николай Иванович
«Истории просвещения в России (Бурсак в общественной жизни России середины XIX века)», Николай Либан
Школьное просвещение существовало еще в Древней Руси, но освобожденная от схоластики гражданская школа, назначение которой - подготовлять и воспитывать для практической деятельности, возникла только в начале XVIII века. Петровские преобразования создали новую школу реального направления, где преподавались математика, механика, «инженерство» и даже «докторство». Молодому человеку дворянской среды вменялось в обязанность овладеть наукой[?] и вступать в жизнь не только господином, но и «работником». На протяжении XVIII века характер и направление школы несколько раз менялись в соответствии с теми задачами, которые ставило перед собой господствующее сословие. Петровская школа, с ее утилитарными целями, с ориентацией на обучение техническим наукам и овладение ремеслом, предполагала, что окончивший должен активно вторгнуться в созидательную жизнь страны. Школа была неприемлема для сословия, которое после смерти Петра I на протяжении ряда десятилетий низвергало и возводило монархов на престол по собственному произволу, пока не нашло в лице Екатерины II искусного защитника своих сословных интересов. Дворянство торжествовало победу. Оно ограничивало свои обязанности перед государством, то есть оставалось военным сословием, что давало ему полную независимость, и поспешно закрепляло за собою «права» и привилегии.
Теоретики дворянской педагогической мысли понимали, что для закрепления сословной победы мало указа - юридического установления. Необходимо создать новую породу людей, которая смогла бы удержать в поколениях достигнутое. Мысль эту особенно ярко выразил в своих работах И.И. Бецкой.[?] Естественно, что дворянская школа ставила перед собою иные задачи, нежели школа петровского времени. Из фонвизинского Митрофанушки, которого в прежнее время дубиной загоняли в науку, теперь надлежало подготовить не механика-инженера-мореходца, - этот черный труд падал на иные сословия, - а воина-гражданина, способного к государственной деятельности. Школа должна была не столько учить, сколько воспитывать. Нельзя сказать, чтобы эта система пренебрегала образованием, но она не отягощала им воспитанника; он больше учился «зрением и слухом»[?], чем затверживанием уроков, воспитанникам «должно только в исполнение приводить то, что выучат, а не других обучать»[?]. Этим заранее исключалась возможность, что из числа воспитанников может в будущем выйти учёный, педагог, воспитатель, труд этот приходился на долю других сословий. Школа должна была воспитать в ученике чувство собственного, вернее, дворянского достоинства; разумеется, телесное наказание было изгнано, надлежало внушить ученику чувство кастового превосходства, воспитать независимость и свободу взглядов. Школа должна была дать «сносное» военное образование и развить физические способности воспитанника, привить ему чувство изящного, давая широкое, но отнюдь не глубокое гуманитарное образование. «Должно наипаче из сего корпуса произвести и воинов и граждан, искусных и в политической экономии и в законах своего отечества так, чтоб генерал, одержав победу, мог решить судное дело в Сенате, распоряжать течение доходов, исправлять земледелие, исполнять должность генерала-полицеймейстера»[?].
Сама идея такой школы даже в педагогическом смысле ложна. Труд ученика над книгой, упорство в усвоении материала недооценивается; педагог словно боится переутомить учащегося. Вероятно, при составлении проекта устава кадетского корпуса не последнюю роль для Бецкого сыграли воспоминания о петровских временах, когда молодой человек, предварительно обученный в цифирной школе или в школе местного архиерейского дома, должен был, «не жалея живота своего», постигать математику и механику. В проекте Бецкого физическому «образованию» отдается предпочтение перед интеллектуальным, и это естественно вытекает из всей его концепции. Для него дворянин прежде всего рыцарь, воин, а вовсе не учёный. Интеллектуальный труд для дворянина - не экономическая необходимость, а эстетическое наслаждение. Отсюда и ориентация на гуманитарные дисциплины, искусства: литературу, ваяние, музыку. Автор педагогического проекта представлял трудности его осуществления и заявлял, что если, по несчастью, не найдутся дядьки и учителя, искусные в науках и способные во всем служить примером для юношества, «тщетны будут все предписания и все старания о произведении благонравия и успехов»[?]. Таких учителей, действительно, не нашлось и не могло найтись, появление педагогов-воспитателей из числа воспитанников дворянской школы принципиально исключалось. Дворянская школа должна была «обслуживаться» учителями иносословного происхождения; последние должны были прививать молодым людям чувство дворянской гордости, которой сами они никак не могли обладать, или развивать свободу и независимость взглядов.
Как видим, программа Бецкого была противоречива и несостоятельна по своей сущности. Дворянская среда готовила универсального человека - командира любой области гражданской жизни. Горький опыт убедил, что нельзя с одинаковой «подготовкой» делать «карьер» на паркете и на поле сражения. Военное сословие вынуждено было военизировать школу: создавать кадетские и морские корпуса, готовить военных специалистов, а не «всесторонне» образованных людей, носящих военный мундир. С созданием такой военной школы рушилась самая идея школы Бецкого, с гуманным учителем, с легким, почти свободным обучением при отсутствии всякого принуждения, с наказанием, не переходящим грани внушения, укора, обращенного к чувству воспитанника. Военная школа имела тот же распорядок жизни, что и казарма или военный корабль: подъём, маршировка, ученье. Здесь учитель - командир, офицер старой службы, способный сообщить кадетам специальные знания, ученики - солдаты, беспрекословно выполняющие приказания своего начальника; неприготовление урока влечет за собою наказание: наряд, карцер, розги. Разумеется, кадет не мог учиться «слухом и зрением», от будущего офицера морской или артиллерийской службы требовались точные знания. Такая школа всецело отвечала задачам дворянского государства, но в ней почти ничего не осталось от гуманно-мечтательной программы Бецкого, разве что непременное знание французского языка и бальных танцев.
Военная школа была нелегкой. Многие дворяне пытались обойти ее, уберечь сына от детской казармы: записывали мальчика и полк с шестилетнего возраста, рассчитывая, что годам к восемнадцати он получит офицерский чин и тогда уже поедет на службу; а пока что «дитя» росло под родительским кровом, получая домашнее образование. Дворянские идеологи[?] видели, что такой способ обойти закон 1714 года об обязательном обучении детей привилегированного сословия вел к печальным последствиям. Поколение, которому в будущем надлежало представлять цвет страны, росло невежественным, светский лоск не мог возместить отсутствия знаний. Домашнее образование было явно недостаточным, а подчас курьезным; молодой дворянин «с рук сельского дьячка-учителя переходил на руки француза-гувернера, довершал образование в итальянском театре или французском ресторане»[?].
Инстинкт сословного самосохранения подсказывал необходимость создания дворянской интеллигенции. Благородные пансионы и дворянские гимназии наполнялись детьми помещиков, которым надлежало пройти общеобразовательный курс, независимо от выбора карьеры в будущем. «Обязательное обучение, не давая значительного запаса научных сведений, приучало к процессу выучки, делало ее привычною сословною повинностью, а потом светским приличием и даже возбуждало некоторый аппетит к знаниям. Дворянин редко учился с охотой тому, что требовалось по узаконенной программе, но он привыкал учиться чему-нибудь, хотя обыкновенно выучивался не тому, что требовалось по программе»[?]. Иначе не могло быть в светской школе. Маленький барчонок занимался тем, что его больше заинтересовывало, что развлекало, доставляло удовольствие и легко усваивалось, не требуя большого труда. Он привык во всем видеть «приятность», так он был воспитан. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлечением, из которой обаяниями забавы и приличия был выкурен самый запах труда и долга. Разумеется, он перенес в школу тот взгляд, который выработался в семье. Школьный учитель не был для него нравственным авторитетом, ученик мало считался с ним, как и с домашним, в котором видел образованного слугу, но не более. Школьный
учитель, будь то из семинаристов или из иностранцев, в глазах мальчика был не начальством, а все тем же слугой, только рангом выше. Мундир не спасал педагогический авторитет наставника, ученика раздражало в русском учителе отсутствие светского воспитания, грубость манер, от которой мальчика отучали дома, если он случайно усваивал их в людской или девичьей. Он перенимал у иностранца язык и изящество манер, презирая его общественное положение учителя-гувернера.
Новое направление в дворянском просвещении не разрешило вопроса о создании сословной интеллигенции. Школа давала аттестат - право занимать должность в коллегии или департаменте, но не подготовляла к практической деятельности. Молодой дворянин, администратор- чиновник мог распоряжаться, задавать тон, он имел некоторое образование и известную широту взглядов, но не был подготовлен к труду. Образование служило ему своего рода приправой к светскому воспитанию, а служба не являлась экономической необходимостью. Интеллектуальный труд не всегда мог его увлечь, человек всецело должен был отдаться ему, проводя жизнь в настойчивых исканиях. Дворянина больше привлекало искусство, где он подчас выступал как создатель, но чаще - как ценитель. Служебная карьера мало зависела от его образовательного ценза, положение в обществе определялось не степенью просвещенности, а количеством душ и десятин именья. Все это вытекало из прав сословия, к которому он принадлежал.
Наиболее дальновидные идеологи дворянства понимали, что помимо экономического фактора существует идеологический, и прилагали все усилия к тому, чтобы создать академии, университеты, гимназии, где обучалась бы дворянская молодежь. Разумеется, эти идеологи не шли профессорствовать в академию и университеты, труд этот был для них слишком низок, к тому же они и сами толком не знали, чему и как учить, и предпочитали меценатствовать и распоряжаться, используя в качестве «рабочей силы» иносословную интеллигенцию, которой было несоизмеримо больше, чем это им представлялось. Не веря в силы отечественной интеллигенции и не желая признать интеллектуальное превосходство разночинцев, они предпочитали доверить дело просвещения страны профессорам-иностранцам, которые, приезжая в Россию, смотрели на свои обязанности только как на служебную лямку.
Развитие русской интеллигенции шло иным путем, нежели этого желали дворянские идеологи. Она создавалась из самых различных слоев, вплоть до крепостных. Восемнадцатое столетие сохранило немало имен крепостных архитекторов, живописцев, музыкантов и даже врачей. Вельможи любили посылать за границу смышленых молодых дворовых для обучения живописному, актерскому и докторскому искусствам. Последние возвращались на родину образованнее господ, оставаясь на положении прислуги. Разумеется, эта горсточка крепостной интеллигенции не могла удовлетворить растущие потребности страны. Нужно было лечить, составлять строительные проекты, учить дворянских детей, нести канцелярскую службу. Все это падало на долю разночинной интеллигенции, с которой не могли конкурировать иностранцы, наводнившие Россию и предлагавшие свой интеллектуальный труд подчас сомнительного качества.
Вся просветительная деятельность осуществлялась по преимуществу разночинцами. Дворянин выступал в одной области - литературе. И это вполне естественно. Ни одно искусство, ни одна научная область не дает столько возможностей автору стать проповедником-моралистом, указывающим путь, по которому должен идти человек. Нигде нельзя так ярко и убедительно ставить и разрешать вопросы морально-этического характера, как в искусстве слова. Дворянские идеологи прекрасно понимали огромную силу воздействия художественной литературы и выдвигали из своей среды писателей, долженствующих воспитать сословие в определенном направлении. Дворянство захватило все командные высоты: оно возглавляло армию.
создав свое кастовое военное образование, осуществляемое представителями военного сословия. Оно управляло чиновничье-бюрократической машиной и было почти монополистом в такой идеологической сфере, как литература, подчиняя своему влиянию те немногочисленные разночинные силы, которые проникали в эту сферу. Другое дело, что некоторые писатели-дворяне выступали с ограниченной критикой в целях исправления своего сословия, но подчас критика эта перерастала в разоблачение существующего порядка вещей, и писатель переходил на позиции угнетенного народа, делаясь выразителем его чаяний и ожиданий. Именно в восемнадцатом веке возникла дворянская революционность, и господствующее сословие беспощадно расправлялось с защитниками народных интересов.
Восемнадцатый век не дал дворян-учёных, для которых наука была бы жизненно необходимой сферой деятельности. Мы не знаем физиков, математиков, металлургов, филологов, вышедших из дворянской среды. И дело здесь вовсе не в том, что научная мысль была еще слабо развита, а в том, что кропотливая, настойчивая, подчас изнурительная работа была не по плечу и не по вкусу сословию, получившему «вольность дворянскую». Оно устранилось от всякого «черного» труда, перекладывая его на плечи иных сословий. И в начале XIX века только М.М. Сперанский понимал то несоответствие, которое было установлено законом и освящено традицией, между дворянством, занимающим не по праву место в государственном аппарате, и разночинцами, являющимися, по существу, не только рабочей силой этого аппарата, но и фактическими организаторами и исполнителями. Сперанский на собственном опыте достиг всепобеждающую силу труда и знания. Начав жизнь скромным семинаристом, он достиг самых верхних ступеней иерархической лестницы русской бюрократии. Он понимал не только «несправедливость» положения интеллигента-разночинца в дворянском государстве, но и гибельные для дворянского сословия последствия, которые влечет за собой стремление устраниться от труда и серьезного образования. Твердо решив ввести в соответствие чин с образовательным цензом, Сперанский добился закона, по которому право на получение чина статского советника имел лишь чиновник с университетским цензом или сдавший экзамен за университетский курс. Ему хотелось привить к дикому дереву культурный побег в надежде, что дворянство, щепетильное и гордое, не захочет уступить своих командных постов в бюрократии и вынуждено будет пойти учиться, что дворянство наконец поймет, что стране нужны образованные чиновники, и государство щедрою рукою оплатит их труд, ибо без таковых оно не может существовать. Мечта о просвещении сословия при помощи канцелярского циркуляра казалась почти фантастической даже самому Сперанскому. Он приложил все старания, чтобы широко открыть двери канцелярий сословию, из которого вышел сам, и был твердо уверен, что выходец из семинарии, выросший в труде, жадный до дела, алчный до денег, по-своему образованный, расшевелит сонного и ленивого дворянина, который ничего не имеет за душой, кроме гонора да запущенного родового. «Кутья» же, одетый в чиновничий мундир, будет делать карьеру, работать не покладая рук, получать чины, награды, деньги, пока не заведет своего «благоприобретенного» и не выйдет в отставку русским барином с чином и капиталом. Тогда-то поймет дворянин- чиновник, что его выживают, он останется не у дел, поймет, что нужно «образовываться», трудиться, и сын его придет в канцелярию с университетским образованием. Сперанскому хотелось возбудить энергию в дворянском сословии, сделать канцелярию средоточием умственной жизни страны. Но ему не удалось влить в жилы дворянской бюрократии деловитость «учительского сословия», как не удалось привить ей мысль, что знания - самый нерушимый капитал, наращивающий огромный процент на государственной службе. Дворянин предпочитал наращивать капитал без вклада, не затрачивая энергии, не
прилагая знаний, получать жалованье за присутствие, перелагая весь труд на чиновника четырнадцатого класса, мелкую сошку, пишущую тварь, тянущую по необходимости служебную лямку.